Литературный Нобель этого года
Против течения
Говорят дети :)
Томас (Тумас) Транстрёмер (швед. Tomas Tranströmer; род. 15 апреля 1931 в Стокгольме) — крупнейший шведский поэт XX века. Транстрёмер рассматривается, наравне с Эмануэлем Сведенборгом, Августом Стриндбергом и Ингмаром Бергманом, не только шведами, но и всей современной мировой культурой как один из тех, кто составляет так называемое лицо национального шведского мировосприятия во всеобщем мировом и интернациональном целом, то есть — выходящем за рамки узко-национального.
По основной профессии — врач-психолог; работал в этом качестве сначала в тюрьме для несовершеннолетних, позже — с лицами, получившими тяжкие (порой неизлечимые) увечья на рабочих местах.
Профессиональный пианист. После тяжёлого инсульта в начале 1990-х, из-за которого у него отнялась правая часть тела, речь и способность владеть пером, научился писать левой рукой и даже стал исполнять музыку для «левой руки» на фортепиано, зачастую написанную специально для него современными западными композиторами.
Почти всю жизнь провел в городе Вестерос. Сейчас живёт вместе с женой Моникой в Стокгольме.
РОСЧЕРКИ ОГНЯ (1983 г.)
В мрачные месяцы жизнь моя сыпала искрами только тогда,
когда мы предавались любви.
Как тропический жук то вспыхнет, то погаснет, то вспыхнет, то погаснет -
лишь по трассирующему в темноте пунктиру можно увидеть,
куда он летит под окнами.
В мрачные месяцы душа моя сжималась в комочек,
как неживая,
тогда как тело прямиком направлялось к тебе.
Мычало ночное небо.
Мы украдкой доили космос и поэтому выжили.
Когда он шел с любовного свиданья,
уже кружился снег.
Зима пришла,
пока они лежали вместе.
Светилась белым ночь.
И радостно шагал он.
И город весь кренился.
Улыбки мимолетны —
все улыбались в распахнутых воротниках.
Какая воля!
И вопросительные знаки пели о бытии Творца.
Так думал он.
И музыка на волю
летела в быстрый снег
широким шагом.
Все на пути к тональности C-dur.
И компас повернулся на C-dur.
Один лишь час без мук.
Какая легкость!
Все улыбались в распахнутых воротниках.
АЛКЕЕВА СТРОФА
В майском лесу жизнь моя катит фурой:
призрачной. Птичий гам. В луже – личинки
комаров: в бесноватом танце
тысячи вопросительных знаков.
В те же леса, к тем же словам сбегаю.
Бризом дохнет, и ледяной дракон мне
лижет темя, а солнце жарит.
Фура сгорает в огне холодном.
СЛЕДЫ (1958 г.)
Два часа ночи: сиянье луны. Поезд остановился
посреди чистого поля. Вдалеке пунктиром - огни города,
холодно мерцающие на грани зрения.
Как будто некто так глубоко погрузился в сон,
что никогда не вспомнит, что был там,
вернувшись в свою комнату.
И как будто некто так глубоко погрузился в свою болезнь,
что всё, бывшее днями жизни его, превратилось в несколько
мерцающих точек, холодных крошечных точек,
роящихся на грани зрения.
Поезд стоит, совершенно застыв.
Два часа ночи: яркая луна, звёзд почти нет.
ГОГОЛЬ
Шуба холодная, негустая, как голодная волчья стая.
В лице – белизна. Листая
свои страницы, он слышит из чащ протяжный
вой ошибок, фантомный смешок потери.
И сердце лопается, как бумажный
обруч, когда в него прыгают эти звери.
Закат по стране продвигается, как лиса,
задевая хвостом траву и не бередя лица.
Небо гремит копытами, тень от брички
бросая на желтые окна (возьмем в кавычки)
имения моего отца.
СПб упирается в меридиан
(ты видел башню недоупавшую?) вымиранья,
и во льду кварталов последний из горожан
фланирует, как пиранья.
А он изнурен постом и стадным смехом. Но смех
расплылся над кромкой лесной. Трухлявы
столпы человечества. Как лоснится
Млечный Путь душ, как белый сверкает мех!
Так взойди в свою огненную колесницу
и вон из этой державы!
СОН БАЛАКИРЕВА
Черный рояль, глянцево-черный паук,
дрожит в паутине, сплетаемой тут же. Звук
в зал долетает из некой дали,
где камни не тяжелее росы. А в зале
Балакирев спит под музыку. И снится Милию
сон про царские дрожки. Миля за милею
по мостовой булыжной их тащат кони
в нечто черное, каркающее по-вороньи.
Он в них сидит и встречается взглядом
с собой же, бегущим с коляской рядом.
Он-то знает, что путь был долгим. Его часы
показывают годы, а не часы.
Там плуг лежал в поле, его разрыв,
и плуг был мертвою птицей. Там был залив
с кораблем, почти что затертым льдами,
темная палуба, люди толпятся там, и
дрожки буксуют, скользят ободья,
будто месят шелк, и корабль-то вроде
как военный. Написано: "Севастополь".
Он поднимается на борт. Навстречу матрос, как тополь:
"Гибели ты избежишь, если сможешь сыграть на этом", –
и показывает на инструмент, похожий по всем приметам
на трубу или фонограф, или же на запчасть
неизвестной машины. Есть, от чего запасть.
В столбняке от страха, он понимает: это
то, что ход обеспечивает у корвета.
Он оборачивается к матросу, который ближе
к нему, и умоляет того: "Смотри же,
перекрестись, как я, перекрестись, не стой!"
Матрос смотрит сквозь него, как слепой,
руки – раскинуты, голова – как спущенный шар.
Поза – прибитого к воздуху. Тут удар
барабана. Еще один. Аплодисменты! Сон
обрывается. Балакирев вознесен
тысячей крыльев, гремящих в набитом зале.
Он видит, как музыкант покидает рояль, и
врываются звуки с улицы, куда уже бросили дрожжи.
И дрожки во мраке тают секундой позже.
ВЕРМЕЕР
Крыши у мира нет. Есть – стена, сделай шаг –
и начинается шум, таверна
со смехом и руганью, бой часов и битье по зубам, свояк
с поехавшей крышей, пред коим дрожат безмерно.
Дикий взрыв и топот опоздавших спасателей. Корабли,
надутые ветром и важностью. Деньги, стремящиеся в основе
своей не к тем людям. Претензии, что легли
на претензии. Тюльпаны в поту от предчувствий соцветной крови.
С этого места, сквозь стену – прямехонько в мастерскую,
в мгновенье, живущее дальше само
собой. "Урок музыки" и (я рискую
ошибиться) "Женщина в голубом, читающая письмо" –
она на восьмом месяце, у нее два сердца, но вера
одна. Позади нее карта какой-то Terra
Incognita... Дыхание замирает... Неизвестная голубая
драпировка сливается с креслами. Золотые
гвозди врываются в комнату, застывая
в воздухе, как не забитые, а – влитые.
Уши заложены от глубины и высоты одновременно.
Это – давленье на стену с другой ее стороны.
Оно заставляет явленья парить. А стены
делают кисть устойчивей. Наличие же стены
рано иль поздно толкает на
прохождение сквозь... Это – нужно, хоть после – нужна аптека...
Мир – один, ну а стен... Стена
есть, по сути, часть человека,
ибо знает он или не знает, а это – ген
взрослых... Лишь для детей не существует стен.
Где кончаются стены, там
начинается небо. Как молитва стен пустоте.
И та
лицо обращает и шепчет нам:
"Я – открыта. Я – не пуста".
